Солнце в эти дни ползло по своей привычной траектории особенно медленно, и по глазам проходящих мимо людей, да и нелюдей тоже, было заметно, что в Дахау это уже перестало быть художественным оборотом, а превратилось в локальную истину. Одни — кто украдкой, а кто и вовсе беззастенчиво, поглядывающие снизу вверх на хмурый гарнизон СС, считали секунды до — кто возмездия, а кто хотя бы спасения. Другие, скрывшись от небесного светила под козырьком и ежеминутно поглядывая на башню, с которой то ли через вечность, то ли вот вот прозвучит сигнал, нервно смеялись, сплёвывали и с размаху били сапогами по лицам первых, не разбирая, кто из них больше обнаглел. Утром лагерь недосчитался коменданта и большей части его свиты, так что даже конченные кретины и убеждённые националисты уже перестали надеяться на что-то большее, чем быстрая смерть или пожизненное заключение.
Однако солнце продолжало всё также мерзопакостно светить над стройными рядами бараков, колючей проволокой, каменными башнями, лабораториями и печами крематориев, вагонами, гружёными под завязку биоматериалом, в котором при жизни-то уже трудно было опознать человеческую расу, над аккуратным домиком коменданта, где десяток человек сейчас перешёптывались, ежесекундно озираясь на одиннадцатого, прильнувшего к радио. Это через шестьдесят лет в исторических фильмах эти места будут представлять нарочито холодными, тёмными, грязными, облепленными снегом и характерным пеплом вперемешку с кровью, а сейчас можно закрыть ладонью левый глаз — там, где вид открывается на зону содержания узников, и хоть открытки рисуй, как всё пасторально. Но моральную тучу, нависшую над Дахау, ощущали даже имитаторы. 
Впрочем, голову молодого унтерштурмфюрера, носящего странноватое в этой локации имя, взятое с серебряной монетки лет так дцать назад —  Марк, прислонившегося к деревянной стене начальственного домика, занимала не красота пейзажа и не ужасы войны. Лютый медленно пережёвывал неподожжёную сигарету, отдавая формальную дань всеобщему отчаянию, так как табак у него не вызывал не только зависимости, но и никакого тактического интереса, за исключением имитации человеческой жизнедеятельности, и вслушивался в происходящее за стеной, стараясь уловить звук, доносящийся из форточки над его головой.
В лагере оставалось десять его людей. Вернее, нелюдей. Включая Роми, самого Марка, двух врачей, охранников и пары "инсайдеров" из узников. В последних двух категориях и заключалась причина, по которой он до сих пор делал вид что курил, а не пересекал границу. Грёбанный герр Вайтер хорошо спутал имитаторам карты своим побегом. Узников было приказано затолкать в бараки и запереть, а входы и выходы с территории лагеря забаррикадировать, проверяя личный состав каждые четыре часа, потому что новый комендант опасался мятежа (и, стоит сказать, не зря), что одновременно заблокировало в центре Дахау пятерых имитаторов. То сеть добрую половину их отряда. Марк бы поспорил на свою настоящую челюсть, что ещё до появления пехоты на горизонте их подожгут. Не так трудно было бы убедить остальных, что такая жертва разумна, но, чёрт дери законы Бэдленда, имитаторы имеют свойство чувствовать друг друга на расстоянии. Бросить своих и они поднимут такой шум, что прорваться наружу в истинной форме и то будет большой удачей. Конечно, пулями (и вряд ли ещё чем-либо) их не убить. Но после разрушения материальных тел и активных попыток продырявить истинные, можно схлопотать билет домой. Риск того не стоит.
Марк дожевал, затем проглотил сигарету, предварительно удостоверившись, что этого никто не заметит, и опустил взгляд на часы. Через десять минут заканчивается совещание, а заодно и, если каша в голове человеческого рода продолжает течь в том же направлении, дежурство Роми. Если новый комендант продолжит мотать сопли, он пойдёт к Шиллингу. Он человек и, к тому же, идиот, но он хочет жить, а в данной ситуации это неоспоримо позитивное качество. Врач сможет законно выцепить нескольких указанных людей, а потом заодно послужить дорожным пайком для жирдяев.
А каких-то полгода назад ему ещё не приходилось решать таких задач. Не было смысла скрывать, Марку нравилась идея вывести всех имитаторов из Дахау — это закрепило бы его авторитет в их небольшом круге как ничто другое, а при пересечении границ и бегстве с континента (а здесь уже не приходилось и думать — другого выхода просто не было), стоило всё же признать, массовка понадобится даже больше, чем еда. Но с ещё большим удовольствием он бы продлил лучшие времена Рейха ещё лет этак на десять, за которые успел бы дослужиться до должности, на которой был бы способен решать что-то большее, чем судьбы толп безынтересных ослабевших людишек, ютящихся в деревянных сараях. Аненербе уже начала наступать на хвост, и Марк прекрасно понимал, что окончание войны не забьёт их в угол даже с проигрышем Германии — межизмеренческие нацисты, считающие, что если они начнут первыми, то точно победят, будут развиваться, если сейчас не выкосить их под корень. Но имитаторов слишком мало и они, в большинстве своём, хотят только жрать. А в большую политику он так и не пробился. 
Лютый мотнул головой, запрокинул её, опираясь на стену комендантской хибары, и зацепился пальцами за ремень своей светло-коричневой полевой формы, продолжая изображать дежурство. Он не был испуган, не был расстроен всем происходящим, его просто бесило то, что, даже идейно верно настроенные, люди не могут держать позиции до конца. Впрочем, как и останавливаться, когда нужно. 
«Если не выйдет с этим планом, придётся сдать коменданту восстание. Не будет прикрывающей бойни, зато балласт исчезнет сам собой.» — Лениво подумал "немец". Убедить остальных в резонности этой жертвы будет легко, если напомнить о собственных шкурах. Главное, чтобы массовая истерия не спровоцировала конфликт раньше.

Отредактировано Mark Price (2015-01-21 00:55:16)